Ерофеев Венедикт, «моральный облик которого не соответствует требованиям»

«…если бы я знал, что у меня в перспективах обычная человеческая жизнь, я бы давно отравился или повесился» – это строчка из «Записок психопата», самого раннего произведения Венедикта Ерофеева, которое он начал писать в 17 лет. Смысл, заключённый в этой строке, определил вектор жизненного пути писателя. Он не хотел жить как все, не хотел думать как все, но в Советском Союзе это было возможно только ценой душевных и физических страданий, ценой постоянных конфликтов с унылой общественно-политической действительностью. От узколобых философских и культурных стандартов Венедикту хотелось напиться, от советской обыденности ­­­– проблеваться. Педагогический институт города Владимира был третьим вузом, откуда Ерофеева выгнали, при этом учился он всегда исключительно на отлично. Но есть в России вещи, которые всегда стояли выше знаний – это раболепие перед начальником и соответствие требованиям.

В 75-летие писателя, 24 октября, у задания филфака, где теперь висит мемориальная доска «В этом здании учился русский писатель Венедикт Ерофеев», собралось более десяти интеллигентных людей, которым дорога память о нем. Постояли, поговорили, вспомнили культовую поэму «Москва – Петушки», помечтали о памятнике Венедикту во Владимире.

Шёл 61-ый год. Во Владимирский пединститут Ерофеева взяли, можно сказать, без экзаменов. На вступительном испытании декан филологического факультета Раиса Лазаревна Засьма так и сказала Венедикту – «мы все убеждены, что экзамены у вас пройдут без единого «хор», об этом не беспокойтесь». Ерофеев имел намеренье поступать на заочное отделение, наверное, чтобы получить больше независимости. Во Владимире он устроился на главный цементный склад и каждый день ворочал тяжёлые мешки. «Работа из самых беспрестижных и препаскуднейших» – так сам Ерофеев характеризовал свою трудовую деятельность. Но руководство филфака было влюблено в сочинение Венедикта о Маяковском – «Личное и общественное в поэме Маяковского «Хорошо!»» и смогло убедить молодого человека поступить на очное.

В тот июль, во время вступительных экзаменов, декан Засьма называла Ерофеева прирождённым филологом и восхищалась одарённым абитуриентом. Но уже через полгода Раиса Лазаревна пишет ректору института Киктеву докладную на Ерофеева и требует его отчисления:

«Настоящей довожу до Вашего сведения, что студент филологич. факультета, гр. Я‑11 Ерофеев В.И. за время своего пятимесячного пребывания в институте зарекомендовал себя человеком, душевный, моральный облик которого совершенно не соответствует требованиям, которые предъявляются вузом к будущему воспитателю молодого поколения. Об этом говорят следующие факты:

1. В октябре месяце Ерофеев был выселен из общежития решением общего собрания и профкома института за систематическое нарушение правил внутреннего распорядка: выпивки, отказы от работы по самообслуживанию, неуважение к товарищам, чтение и распространение среди студентов Библии, привезенной им в общежитие, якобы «для изучения источников средневековой литературы», грубость по отношению к студентам и преподавателям.

2. Ерофеев неоднократно пропускал занятия по неуважительным причинам. Всего им пропущено по настоящее время 32 часа. И, хотя, после выговора, полученного в деканате, и неоднократных предупреждений, он последующее время пропускал лекции, но занятия по учебному кино и физвоспитанию не посещал до конца.

3. Ерофеев оказывает самое отрицательное влияние на ряд студентов I‑го и старших курсов (на Модина, Сорокина, отчасти Лизюкова, Авдошина, Зимакову, Ивашкину и т.д.), благодаря систематическим разговорам на «религиозно-философские» (так он их называет) темы. Скептическое, отрицательное отношение Ерофеева к проблемам воспитания детей, к ряду моральных проблем, связанных со взаимоотношениями людей, извращенные, методологически неправильные, несостоятельные взгляды Ерофеева на литературу (его будущую специальность), искусство, анархические, индивидуалистические взгляды на смысл и цель собственной жизни, некрасивое поведение в быту, бесконечная ложь в объяснениях причин того или иного поступка, все это делает невозможным дальнейшее пребывание Ерофеева в ин-те.

Ерофеев не сдал 2 зачета по неуважительным причинам (физвоспитание и учебное кино) и не явился на сдачу экзамена по устному народному творчеству.

Деканат, треугольник группы, профком, преподаватель-агитатор (Аксенова Е.М.) много занимались Ерофеевым, пытаясь помочь ему исправить его поведение. Его поведение дважды обсуждалось на собрании группы, в профкоме, на курсовом собрании. Неоднократно с ним беседовала доц. Аксенова Е.М.

Я беседовала с ним подробно 4 раза, предлагала ему конкретную общественную работу. Однако все принятые меры не дали желательных результатов. Ерофеев ведет себя по-прежнему и самым отрицательным образом влияет на окружающих.

Считаю дальнейшее пребывание Ерофеева в институте невозможным. Прошу Вас принять соответствующие меры.

Декан фил. ф‑та Засьма. 27.01.1962».

Эта докладная сама себя разоблачает, её ключевые фразы – «оказывает самое отрицательное влияние на ряд студентов», ««религиозно-философские» (так он их называет) темы», «Скептическое, отрицательное отношение Ерофеева к проблемам воспитания детей», «неправильные, несостоятельные взгляды Ерофеева на литературу», «анархические, индивидуалистические взгляды на смысл и цель собственной жизни».

Из этого следует, что Венедикт просто-напросто вступал в дискуссии с преподавателями, ставил их в неловкое положение, подавлял собственными знаниями и тем самым подрывал авторитет. Венедикт хотел говорить то, что думает, и не хотел думать как все, поэтому всегда имел проблемы.

Но даже не докладная Засьмы стала поводом к отчислению Ерофеева, ректору нужно было что-то другое. Скорее всего, он не раз получал малявы от Раисы Лазаревны на студентов, и ему было необходимо для собственной уверенности ещё и другое мнение о Венедикте, и такое мнение нашлось.

Ерофеев любил всё знать и своими знаниями блистать, поэтому имел неаккуратность прийти в философский кружок преподавателя Дудкина. Философии на первом курсе не было, и Ерофееву, по сути, не нужно было соваться в этот кружок, но он сунулся. С Дудкиным у него, судя по всему, вышел нешуточный спор на философские темы, после чего преподаватель пребывал в глубоком расстройстве чувств. Ректор об этом прознал и попросил философа высказаться о Ерофееве, и Дудкин с удовольствием надудел стукачёвскую маляву:

«Мне пришлось случайно беседовать со студентом 1‑го курса т. Ерофеевым. Разговор шел на философские темы. Формальным поводом для беседы был вопрос о возможности его участия в философском кружке.

Надо заметить, что с самого начала Ерофеев отбросил все претензии диалектического материализма на возможность познания истины. Он заявил, что истина якобы не одна. И на мои доводы он отвечал не иначе как усмешкой.

В разговоре он показал полную политическую и методологическую незрелость. Он бездоказательно отвергает коренные принципиальные положения марксизма: основной вопрос философии, партийность философии и т.д. Кроме того, его хвастливо-петушиный и весьма нескромный тон очень неприятно действовал на окружающих.

Ерофеев, несмотря на болтовню, является абсолютным профаном в вопросах идеалистической философии. Он что-то слышал о Ф. Аквинском и Беркли, о Канте и Юме, но отнюдь не разобрался в их учениях по существу.

Я, как преподаватель философии, считаю, что Ерофеев не может быть в числе наших студентов по следующим причинам:

1. Он самым вреднейшим образом воздействует на окружающих, пытаясь посеять неверие в правоту нашего мировоззрения.

2. Мне представляется, что он не просто заблуждается, а действует как вполне убежденный человек, чего, впрочем, он и сам не скрывает.

29.01.1962 г. И.Дудкин».

Таким образом Ректор Киктев 30 января постановил:

«Студента 1‑го курса Ерофеева Венедикта Васильевича, как не сдавшего зачетную сессию по неуважительным причинам и не явившегося по неуважительной причине на экзамен по «устному народному творчеству», а также как человека, моральный облик которого не соответствует требованиям, предъявляемым уставом вуза к будущему учителю и воспитателю молодого поколения, исключить из состава студентов филологического факультета института».

Вместе с Ерофеевым из института вышибли и ряд его приятелей. Чуть не выгнали и Валю Зимакову, у которой с Венедиктом был роман. С неё взяли обещание никогда не видеться с Венедиктом Ерофеевым. Но встречи продолжались и были тайными. Когда об этом прознали комсомольские холуи, встал вопрос об отчислении Зимаковой. Чтобы этого не произошло ей пришлось писать заявление:

«Весной 1962 года был сделан выговор за связь с таким человеком, как Ерофеев, и в настоящее время мне грозит опасность исключения из института. Да, я искренно давала слово не встречаться с Ерофеевым, и я старалась бороться с собой более 2 месяцев. Но Ерофеев в духовном отношении гораздо сильнее меня. Его вечные преследования, преследования его друзей вывели вновь меня из нормальной колеи. Его влияние на меня, конечно, велико. Но ведь есть еще коллектив, который поможет (ведь летом я была совсем одна), да притом Ерофеев идет в армию. И если меня исключат из института, жизнь не представляет для меня ценности, идти мне некуда, слезы матери меня сводят с ума. Я готова на любые ваши условия, только бы остаться в институте. Связь с Ерофеевым – это большая жизненная ошибка».

Зимакову оставили в институте и она закончила его, а Ерофеева вывезли из Владимира на мотоцикле, взяв с него расписку, что он обязуется покинуть область в течении восьми часов. Этот цирк был заказан психически нездоровым (судя по всему) секретарём партийной организации института, который говорил про Ерофеева – «Сначала нашу землю топтали сапоги немецко-фашистских извергов, а теперь ее топчет Венедикт Ерофеев своими тапочками».

Венедикт не покинул область, поселился в деревне Мышлино Петушинского района в доме матери Зимаковой. Позже Валентина Зимакова стала первой женой Ерофеева.

Вот таким было пребывание Венедикта Ерофеева во Владимире.